Ранний опыт государственного строительства большевиков и Конституция РСФСР 1918 года
7
25263
|
Официальные извинения
972
104823
|
Становление корпоративизма в современной России. Угрозы и возможности
239
84396
«Басманный философ». К 190-летию публикации «Философического письма» П.Я. Чаадаева 0
22
По зову «истинного честолюбия» Вернувшись после дальних странствий в Москву в 1827 году в возрасте 33 лет, Петр Яковлевич Чаадаев прожил здесь всю оставшуюся жизнь, то есть почти 30 лет, из них последние 23 года — безвыездно в доме на Новой Басманной улице. Его не без иронии называли «Басманный философ». Необычное это было тогда занятие для дворянина, помещика, начавшего свою карьеру с военной службы, — философия. П.Я. Чаадаев родился 27 мая (7 июня по новому стилю) 1794 года в Москве. Его родители рано умерли, и его с братом воспитывала тетка — Анна Михайловна Щербатова. В 1808–1811 гг. он учился в Московском университете, по окончании его поступил на военную службу, участвовал в Отечественной войне 1812 года и заграничных походах русской армии. Его военная карьера продолжилась в Петербурге и имела в начале 1820-х годов блестящие перспективы. Но в 1821 году он внезапно по не ясным причинам ушел в отставку. С одной стороны, это случилось после выполнения щекотливого поручения — доклада Александру I о волнениях в Семеновском полку, в котором когда-то служил. С другой стороны, он туманно объяснял причину отставки тем, что у него «слишком много истинного честолюбия». И при этом заметил, что вынужден даже уехать из России: «Моей страной будет Швейцария… Мне невозможно оставаться в России по многим основаниям» [8. C.15]. В том же году он вышел из масонской ложи, разочаровавшись в масонстве и не видя в нем смысла, и вступил в тайное общество декабристов. Оба эти увлечения, заняв на время внимание Чаадаева и оказав на него влияние, вскоре стали пройденным этапом в его идейных исканиях. В 1823 году он уехал в заграничное путешествие. Побывав в Англии, Франции, Швейцарии, Италии, Германии, он с интересом наблюдал местную природу, повседневную жизнь городов и селений, удивляясь научно-техническому прогрессу, покупал книги научного и религиозно-философского содержания, посещал театры, музеи, библиотеки, соборы, исторические и архитектурные памятники и даже французский парламент. Общался с интересующими его людьми, такими, как философ Шеллинг, христианский миссионер Кук. Впечатление от общения с ними, а также в целом от религиозной, культурной и повседневной жизни западноевропейских стран повлияли на религиозно-философские взгляды Чаадаева. Несмотря на когда-то высказанное намерение поселиться в Швейцарии и разгром восстания декабристов, к тайному обществу которых он имел некоторое отношение, тем не менее летом 1826 года Чаадаев вернулся в Россию и вскоре поселился в подмосковном имении своей тетки Алексеевское Дмитровского уезда, где начался новый этап его биографии. Именно здесь он познакомился с будущим адресатом «Философических писем» — Екатериной Дмитриевной Пановой, владевшей соседним имением. Ее живой ум и интерес к религиозно-философским вопросам не находили применения, и знакомство с Чаадаевым было для нее отдушиной, а он сам стал для нее как бы проповедником. Именно тогда возникла у него идея изложить свою философскую систему и все свои соображения на исторические, политические, этические и эстетические темы в виде «Философических писем, адресованных даме». Осенью 1827 года Чаадаев уехал из Алексеевского в Москву, где поселился уже на всю оставшуюся жизнь. В последующие несколько лет он, уединившись, как отшельник, занялся созданием своего главного сочинения — «Философических писем». Среди его соседей по имению, кроме Е.Д. Пановой и ее мужа, было семейство Норовых, в котором было четыре сына и две дочери. Старшая из них Евдокия (Авдотья) Сергеевна влюбилась в Чаадаева и, подобно пушкинской Татьяне, писала ему письма. Разница только в том, что Татьяна Онегину написала одно письмо, а Норова Чаадаеву — множество. Ее послания оставались обычно без ответа. Редкие ответы Чаадаева — скорее исключение, чем правило — были в духе онегинской отповеди Татьяне. Хотя ее любовь была безответна, искреннее чувство все же тронуло Чаадаева, и в конце ее короткой жизни (она умерла в 36 лет) он посетил ее, умирающую, в больнице, а в своем завещании попросил похоронить его рядом с ее могилой в Донском монастыре. Этот трагический момент опять же напоминает пушкинские строки: А та, с которой образован Татьяны милый идеал… О много, много рок отъял! Перекличка с сюжетом пушкинского романа не случайна в судьбе Чаадаева: «второй Чадаев, мой Евгений…», — писал Пушкин. Правда, Авдотья Норова не могла быть прототипом Татьяны, так как ко времени ее знакомства и переписки с Чаадаевым третья глава «Евгения Онегина» с письмом Татьяны Онегину была уже написана несколько лет назад. Чаадаев также стал прототипом главного героя еще одного выдающегося произведения эпохи — пьесы А.С. Грибоедова «Горе от ума». Фамилия Чацкого первоначально была Чадский. Чаадаев оказал огромное влияние на развитие русской литературы не только тем, что он был старшим другом и наставником А.С. Пушкина, но и тем, что представил для начинающегося Золотого века русской литературы образец неординарной, выделяющейся из толпы личности, который воплотился в его лучших произведениях — «Евгении Онегине» и «Горе от ума». Чаадаев был живым воплощением того, что потом назовут образом «лишнего человека» и что стало в литературе попыткой более пристального, чем до тех пор, взгляда на человека — своего современника и соотечественника — в его взаимоотношении со своей совестью и обществом. «Мое наследие» В 1829–1830 гг. Чаадаев написал свое главное сочинение — «Философические письма», которые представляют собой стройную систему взглядов на развитие человечества, место России в этом процессе и конечную цель существования человека на земле. Период затворничества закончился, и в первой половине 1830-х годов Чаадаев попытался опубликовать свое произведение. Для этого он посылал свою рукопись А.С. Пушкину, П.А. Вяземскому. «Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? — вопрошал он у Пушкина в 1831 году. — Я окончил, мой друг, все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать: мне не терпится иметь все это под рукою… Это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни это довершить ту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие» [9. C.67]. «Я должен сперва исчерпать все возможности публикации в своей стране, прежде чем решиться выступить перед лицом Европы, — писал он П.А. Вяземскому в 1834 году. — Книга будет называться “Философические письма, адресованные даме”. Чтобы угодить цензуре, я бы предпочел исключить некоторые письма, но не искажать текст. Если она увидит свет в одном из периодических сборников, то будет еще большая свобода действий; можно будет выбрать несколько писем, не соблюдая последовательности, и представить их в форме отрывков» [14. C.89]. С публикаций «Философических писем» ничего не получалось, но они распространялись в рукописном виде среди читающей публики. Кроме того, Чаадаев устно излагал свои идеи в светских салонах, где собирались интеллектуалы, интересующиеся литературой, искусством, философией. У него и свой салон стал собираться каждую неделю (сначала по средам, потом по понедельникам) с тех пор, как в 1833 году он поселился в доме Екатерины Гавриловны Левашевой на Новой Басманной улице. Основное здание этой городской усадьбы было почти полностью перестроено в ХХ веке. Сохранились два флигеля, на одном из которых (по адресу ул. Новая Басманная, д. 20, стр. 3) находится мемориальная табличка: «Городская усадьба Е.Г. Левашевой ХVIII–ХIХ вв. Здесь в 1833–1856 гг. жил, работал и умер философ П.Я. Чаадаев». Наконец, в 1836 году Чаадаеву представилась возможность опубликовать в журнале «Телескоп» его сочинение, состоящее из восьми «Философических писем». Предполагалось, что они будут печататься в нескольких номерах по порядку, начиная с первого. Произведение Чаадаева — философский трактат, основная мысль которого — построение царства Божьего на земле путем осуществления нравственного закона в христианском мире: «В мире христианском все должно непременно способствовать установлению совершенного строя на земле, да и ведет к этому на самом деле… Христианство обладает двумя легко различимыми функциями. Во-первых, действием на индивидуальное, во-вторых, действием на общее сознание. В верховном разуме то и другое естественно сливается и приводит к одной и той же цели… Христианство претворяет все интересы людей в свои собственные, заменяя везде материальную потребность потребностью нравственной» [18. C.332-338]. «Человек никогда не шествовал иначе, как при сиянии божественного света. Свет этот постоянно озарял дорогу человека, но он не замечал этого источника, из которого исходил яркий луч, падающий на его путь… Для христианина все движение человеческого духа не что иное, как отражение непрерывного действия Бога на мир» [19. C.352-353]. «В человеческом духе нет истины помимо собственноручно вложенной в него Богом, когда он извлек человека из небытия… Провидение, или совершенно мудрый разум, не только управляет ходом событий, но и непосредственно и постоянно воздействует на разум человеческий» [20. C.390]. Большое значение Чаадаев придавал единству всех христиан, с которым, по его мнению, связано выполнение главного предназначения человечества на земле — слияние душ и различных нравственных сил в мире в одну душу, в единую силу, соединение всех человеческих мыслей в единой мысли, которая есть мысль самого Бога — осуществленный нравственный закон. Это цель развития человеческой природы, о чем и писал Чаадаев в заключительных строках последнего (восьмого) «Философического письма»: «Удивительное понимание жизни, принесенное на землю создателем христианства; дух самоотвержения; отвращение от разделения; страстное влечение к единству: вот что сохраняет христиан чистыми при любых обстоятельствах. Так сохраняется раскрытая свыше идея, а через нее совершается великое действие слияния душ и различных нравственных сил мира в одну душу, в единую силу. Это слияние — все предназначение христианства. Истина едина: царство Божье, небо на земле, все евангельские обетования — все это не иное что, как прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого Бога, иначе говоря, — осуществленный нравственный закон. Вся работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие, которое есть предел и цель всего, последняя фаза человеческой природы, разрешение мировой драмы, великий апокалипсический синтез» [22. C.440]. Парадоксы Есть в этой системе взглядов и ряд парадоксов. Например, видя в западноевропейском историческом пути под действием христианства благое действие провидения, Чаадаев не находит такого действия в истории России с учетом ее исторических и географических особенностей. Все революции на Западе он считает богоугодным делом: «Все политические революции там были по сути революциями нравственными. Искали истину и нашли свободу и благоденствие»; люди им «обязаны своей свободой и процветанием» [18. C.335-336]. Особенно восхищаясь историей Англии, он считает ее «сплошной удачей от начала до конца» и подчеркивает: «Не английский народ дал себе свою конституцию, ее вырвали норманские бароны у своих норманских королей» [5. C.479]. А при этом к попытке русских «баронов» «вырвать» конституцию у русского царя он относится резко негативно — восстание декабристов он считает «неизмеримым бедствием» в результате заимствованных «дурных идей и гибельных заблуждений» [18. C.330]. Чаадаев считает крепостное право «проклятой действительностью», «ужасной язвой, которая нас изводит» и противоестественным явлением для христианской страны: «Уничтожением крепостничества в Европе мы обязаны христианству… Наоборот, русский народ попал в рабство лишь после того, как он стал христианским»; «Откуда у нас это обратное действие религии? …Одно это могло бы заставить усомниться в православии, которым мы кичимся» [19. C.346-347]. И в то же время он порицает деятельность декабристов, которые предполагали отменить крепостное право. Еще один парадокс. Будучи христианским философом и сосредоточившись на судьбе христианского мира, он лояльно отзывается об исламе, что было новшеством для того времени: «Самое существенное свойство нашей религии состоит в способности принимать самые различные формы религиозного мышления, в умении согласовывать свои действия в случае необходимости даже и с заблуждением, для того чтобы достигнуть конечного результата. В великом историческом развитии религии откровения религия Магомета должна быть непременно рассматриваема как одно из ее разветвлений» [21. C.429]. Критический взгляд Среди всех «Философических писем» первое, в котором рассматривается исторический путь России как части христианского мира, выделяется своим резко критическим настроем, здесь множество негативных оценок российской действительности — прошлого, настоящего и будущего. Чаадаев рассматривает Россию как часть христианского мира и подчеркивает, что, по его мнению, ее нравственное развитие под влиянием христианства еще не начиналось. Взгляд Чаадаева на эту ситуацию беспощаден. Он предлагает какой-то фантастический выход из нее — начать с начала и пройти весь путь исторического развития, пройденный странами Западной Европы. Его негативные высказывания о России связаны преимущественно с тем, что, по мнению Чаадаева, она нарушает единство христианского мира. Помимо православной России, нарушителями этого единства он считал также и реформаторов (протестантов). Чаадаев все время сравнивает Россию, ее историю и современность с католическим Западом, и сравнение это уничижительно для России: «Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия… У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений… Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи… Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности… Выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода. А между тем именно на них основана жизнь народов; именно из этих идей вытекает их будущее и происходит их нравственное развитие. Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого рода… Народы — существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов… Мысли о долге, справедливости, праве, порядке. Они происходят от тех самых событий, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейского человека. А что вы видите у нас? …Раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы — воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем благодетельном воздействии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ни в чем вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили… в крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс… В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? по воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии… в Европе все тогда было одушевлено животворным началом единства… Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания… Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы, …эти нравы, которые под влиянием подчинения безоружной власти стали столь же мягкими, как ранее были жестоки, — все это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места… Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства» [18. C.323-332]. Это письмо, первое по порядку, должно было и публиковаться первым, а за ним в следующих номерах — остальные. Если бы этот план был осуществлен, впечатление от произведения Чаадаева было бы совсем другое. А тем более если бы весь этот философский трактат был бы выпущен отдельным изданием: разоблачительный пафос первого письма потускнел бы среди отвлеченных размышлений на религиозно-философские темы. Но публикация произошла в самом рискованном для автора варианте. «Публика крайне была оскорблена» Первое «Философическое письмо» было напечатано в журнале «Телескоп» в октябре 1836 года. Это событие среди читающей публики произвело оглушительный эффект, хотя идеи Чаадаева и были известны из его устных речей в московских светских салонах и его текстов, распространявшихся в рукописном виде. Реакция общества была преимущественно негативная. Власти предприняли карательные меры. По указанию царя Чаадаев был признан сумасшедшим[1] и над ним был временно установлен медицинский надзор (врач приходил к нему каждый день в течение года). Ему было запрещено печатать свои произведения. Журнал «Телескоп» был закрыт, а его редактор Н.И. Надеждин отправлен в ссылку. Обсуждать в печати опубликованное «Философическое письмо» тоже было запрещено. Таким образом, вместо философского трактата в восьми частях (письмах) оказалось напечатанной только одна из них, и на этом возможность публикаций для Чаадаева закончилась. Это исказило представление публики о Чаадаеве, который с тех пор и поныне широкому кругу читателей известен только как автор ряда резких критических сентенций о специфике российского исторического пути. Для Чаадаева такой поворот судьбы стал полной неожиданностью. «Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневанной публикой, — публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дела с людьми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным, — при той гласности в тесном кругу, которую эта мысль приобрела уже издавна, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из заточения и бросилась вприпрыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состоянии объяснить» [4. C.524], — сокрушался он в «Апологии сумасшедшего». «Говорят также, что публика крайне была оскорблена некоторыми выражениями моего письма, и это очень может статься; странно однако ж, что сочинение, в продолжение многих лет читанное и перечитанное в подлиннике (то есть по-французски. — И.М.), где, разумеется, каждая мысль выражена несравненно сильнее, никогда никого не оскорбляло, в слабом же переводе всех поразило! Это, я думаю, должно отчасти приписать действию печати: известно, что печатное легче разбирать писанного» [13. C.119], — заметил Чаадаев в одном из писем вскоре после публикации. Действительно, рукописные тексты и устные высказывания — это одно, а опубликованное, увековеченное слово — другое. Возможно, ходившая по рукам рукопись воспринималась просто как выражение настроений определенной части общества в период реакции (после восстания декабристов). А напечатанный в журнале текст стал одним из ярких литературных и философских памятников эпохи. Избранная публика, которая до некоторых пор с интересом знакомилась с размышлениями Чаадаева в своем узком кругу, после их публикации отшатнулась от них, поняв, что это опубликованное слово останется теперь навечно как яркий взлет общественной мысли эпохи, станет известно всем и в какой-то степени станет идейным портретом поколения. В таком качестве современникам было гораздо сложнее воспринимать сочинение Чаадаева. По-видимому, для него неожиданной и ошеломительной стала не только реакция читателей на публикацию, но и то, что напечатанным оказалось не все сочинение, а лишь небольшая его часть. Наверное, это можно объяснить только тем, что, как бы вдохновенно и мудро ни было содержание остальных семи писем, но в качестве проповеди подходит только одно — первое. Только оно могло стать будоражащим современников «гласом вопиющего в пустыне». Ведь не просто же для изложения своих философских взглядов Чаадаев написал эти письма, а для того, чтобы осуществить свою проповедь с энтузиазмом, напоминающим первых христиан. Хотя по жанру это сочинение — философский трактат, но по сути это проповедь. Сам Чаадаев называл себя христианским философом, но у него было вдохновение не столько философа, сколько проповедника. Конечно, близкий круг Чаадаева мог узнать о содержании всех «Философических писем» непосредственно от него даже без публикации. Чаадаев с его ораторским талантом и вообще талантом оказывать влияние на окружающих нередко использовал светские салоны для «пропаганды» своих идей. Кроме того, тексты «Философических писем» распространялись и в рукописном виде. Среди знакомых Чаадаева были А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, К.С. Аксаков, М.А. Бакунин, А.И. Герцен, В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский и др. Поэтому сообщить свои идеи интеллектуальному кругу России и повлиять на дальнейшее развитие русской философии Чаадаев мог не только путем публикации в журнале. Однако, по-видимому, не столько в этом состояла задача. Была задача более масштабная — проповедь, а она должна быть не только для ближнего круга. «Провидение, или совершенно мудрый разум, не только управляет ходом событий, но и непосредственно и постоянно воздействует на разум человеческий» [20. C.390], — писал Чаадаев в шестом «Философическом письме». На первый взгляд, провидение сыграло с ним злую шутку. Он так много размышлял и рассуждал о высшем разуме, указании свыше, божественном свете, воздействии Бога на мир, высшей силе, а прославился едкими и даже уничижительными высказываниями о своей родине. А его глубокие размышления обо всем высшем были оставлены этим высшим как бы без внимания. «Безумное его стремление к мученичеству» Для проповеди из всех писем подходило только первое — резкое, раздражающее своей прямотой, способное обратить на себя особенное внимание читателей и вызвать в ответ сильную эмоциональную реакцию. Такой текст может вырвать человека из повседневной рутины, остановить на бегу или пробудить от спячки. Конечно, не только этим первое письмо похоже на проповедь, но и призывом к соотечественникам критически посмотреть на себя как на христиан и на Россию как на часть христианского мира, не обольщаясь мнимыми успехами на этом пути. Судьба Чаадаева — судьба проповедника, которая не бывает безоблачной. И он, по-видимому, не был готов к такой участи. Но соединить в одной биографии благополучную жизнь солидного барина и участь проповедника было невозможно. У него и раньше, до публикации, были тревожные предчувствия. «Я уже с давних пор готовлюсь к катастрофе, которая явится развязкой моей истории» [7. C.101], — признавался он в одном из писем за год до этого события, осенью 1835 года. Однако негативная реакция на публикацию «Философического письма» и официальное объявление его сумасшедшим по воле царя стало неожиданным ударом, который его подкосил. До этого рокового события он шел к своей мученической участи, не сознавая этого и не представляя возможных последствий. «Безумное его стремление к мученичеству» [3. C.760], — написал о Чаадаеве один из современников после истории с публикацией. После нее в его восприятии своей жизни появился трагический оттенок. «Окончательно скажу…, что многое потерял я невозвратно, что многие связи рушились, что многие труды останутся неоконченными, и наконец, что земная твердость бытия моего поколеблена навеки» [13. C.120], — сообщал он в письме брату в феврале 1837 года. Осенью того же года: «В теперешнее время мне труднее, чем когда-либо, освободиться от влияния идей, составляющих весь интерес моей жизни, единственную опору моего опрокинутого существования» [10. C.123]. И в дальнейшем этот трагический оттенок в ощущении своего «опрокинутого существования» у Чаадаева не исчезает: «Надежды наши всегда тщетны» [12. C.125]; «Пора мне сгинуть со света тем или другим путем, через бегство или могилу» [16. C.205]; «Катастрофа приближается большими шагами» [11. C.215]. «Черта, отделяющая нас от древнего мира» Чаадаев как христианский философ хотел познакомить публику с логичной (в общем и целом) и завершенной системой своих взглядов на исторические особенности развития разных народов под влиянием христианства и цель существования человечества на земле. Эта система была изложена в его восьми «Философических письмах». Вместо этого он волею судьбы был прославлен как автор только одного из них — самого политизированного, бросающего вызов обществу и поражающего, как «гром среди ясного неба». Неожиданно для себя он из философа превратился в проповедника, не преподнеся обществу философскую систему, а явив «глас вопиющего в пустыне». Он был направлен не на развитие русской философии, а на то, чтобы заставить современное ему общество оглянуться на себя и задаться вопросом: каково его состояние как части христианского мира, к чему пришло его развитие под влиянием христианства, принятого много столетий назад? Сколько гнева современников вызвали подобные рассуждения Чаадаева. Но есть в них и рациональное зерно. Чаадаев ведь пишет не о народе вообще и его национальных особенностях. Он пишет именно о стране как части христианского мира, развивающегося под воздействием христианства. Он при этом выбрал странный эталон для сравнения — католический Запад. Ведь у каждой страны и у каждой цивилизации своя судьба, и если уж сравнивать состояние русского общества, то надо было бы сравнивать с христианским идеалом, а не с какими-нибудь другими странами и народами. Откуда возник этот эталон в виде католического Запада у Чаадаева? Вероятно, под влиянием западноевропейской средневековой истории, представляемой в слишком романтизированном виде, и впечатлений во время его путешествия в Европу. А по его собственному признанию, самое неизгладимое и решительное впечатление произвела на него «черта, отделяющая нас от древнего мира». Может быть, он увидел ее в Риме, где древние развалины, свидетельствующие о языческих нравах, соседствуют с христианскими святынями. А возможно, под «чертой» подразумевалась уникальная эпоха раннего христианства. «…Черта, отделяющая нас от древнего мира… для меня к этому сводится вся моя философия, вся моя мораль, вся моя религия» [20. C.406], — писал он в шестом «Философическом письме». Но все это не отменяет самого по себе вопроса о нравственном состоянии общества, выражающемся и в его исторической судьбе, и в повседневной жизни — насколько это все соответствует принятому этим обществом христианству? В этом качестве, в качестве проповеди «Философическое письмо» и сейчас не устарело, и в дальнейшем не устареет, как не устареет этот вопрос. «Мысль, обращенная не к моему веку» — так характеризовал свое сочинение сам Чаадаев. Действительно, оно, будучи злободневным для своего времени, уместно и для любого времени. В 30–40-е годы ХIХ века проблема нравственного состояния русского общества и его соответствия принятой им религии — христианству — стала осознаваться особенно остро, хотя существовала всегда со времени принятия христианства. Вслед за Чаадаевым на эту проблему обратил внимание Н.В.Гоголь в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшей в 1847 году — через 11 лет после публикации «Философического письма». Гоголь, призвавший соотечественников в этой книге жить по-христиански и «призвать Христа к себе в домы», не делал из Запада образца для подражания в отличие от Чаадаева. Но и он тоже столкнулся с негативной оценкой своей проповеднической книги и даже с подозрением в сумасшествии. Если же вспомнить более ранние работы Гоголя — статьи «О Средних веках» и «Взгляд на составление Малороссии», то они созвучны «Философическим письмам». В центре его интереса к истории было Средневековье — именно потому, что в то время жизнь интенсивно преображалась христианством. В этом преображении Гоголь усматривал возможность огромного влияния на исторические судьбы народов и на их образ жизни. И это зависело от степени воздействия религии на повседневную жизнь общества: «Власть папам как будто нарочно дана была для того, чтобы в продолжение этого времени юные государства окрепли и возмужали; …чтобы сообщить им энергию, без которой жизнь народов бесцветна и бессильна» [2. C.17-18]. Он сравнивал Европу и Россию по степени влияния христианства на жизнь людей. Сравнение было не в пользу России. Этот недостаток привел к катастрофическим последствиям (борьба всех против всех, междоусобица и, следовательно, слабость перед внешним врагом). Усиление же Европы он объяснял большой властью церкви, которая оказывала определяющее влияние на жизнь человека, жестко регламентируя ее и руководя ею. В России церковь такой властью не обладала: «Здесь была совершенная противоположность Западу, где самодержавный папа, как будто невидимою паутиною, опутал всю Европу своею религиозною властью, где его могущественное слово прекращало брань или возжигало ее, где угроза страшного проклятия обуздывала страсти и полудикие народы. Здесь монастыри были убежищем тех людей, которые кротостью и незлобием составляли исключение из общего характера и века»: «Религия, которая более всего связывает и образует народы, мало на них действовала. Религия не срослась тогда тесно с законами, с жизнью. Монахи, настоятели, даже митрополиты были схимники, удалившиеся в свои кельи и закрывшие глаза для мира; молившиеся за всех, но не знавшие, как схватить с помощью своего сильного оружия, веры, власть над народом и возжечь этой верой пламень и ревность до энтузиазма, который один властен соединить младенчествующие народы и настроить их к великому» [1. C.40-41]. Найти свой путь Чаадаев считал перемену мнений совершенно обычным и закономерным делом: «Я неоднократно менял свою точку зрения на многое и… буду менять ее всякий раз, когда увижу свою ошибку» [6. C.158]. Перемены во мнениях можно заметить в более поздних текстах Чаадаева, например, в «Апологии сумасшедшего» (1837 г.). В этом не опубликованном при жизни автора и незаконченном сочинении он говорит о западных странах уже с оговорками, — что он их, «может быть, слишком превознес», но они «тем не менее являются наиболее полными образцами цивилизации во всех ее формах». Уже не ставится так безапелляционно задача России пройти весь путь, который прошла западноевропейская цивилизация после принятия христианства: «Может быть, лучше было бы пройти через все испытания, какими шли остальные христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам, новые силы, новую энергию и новые методы; …но несомненно, что сейчас речь идет уже не об этом… Мы не в состоянии проделать сызнова всю работу человеческого духа, но мы можем принять участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам неподвластно, но будущее зависит от нас». Его взгляд на российскую действительность стал более взвешенным, он теперь лишен былого максимализма: «Было преувеличение в этом своеобразном обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого …сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков» [4. C.534-536]. Такие же мотивы встречаются и в переписке 1840-х годов: вместо призыва догнать Запад на его историческом пути — признание необходимости найти свой «естественный» путь: «Мы слишком мало походим на остальной мир, чтобы с успехом подвигаться по одной с ним дороге. Поэтому, если мы действительно сбились со своего естественного пути, нам прежде всего предстоит найти его… Будем все без исключения работать единодушно и добросовестно в поисках его, каждый по своему разумению» [17. C.197]. В размышлениях Чаадаева о будущности России появились проблески надежды: «Насколько велико в мире наше материальное значение, настолько ничтожно все наше значение силы нравственной. Мы важнейший фактор в политике и последний из факторов жизни духовной. Однако эта физиология страны, несомненно имеющая недостатки в настоящем, может предоставить большие преимущества в будущем, и, закрывая глаза на первые, рискуешь лишить себя последних» [5. C.480-481]. Кроме того, Чаадаев подробно объясняет, почему в его публикации он так пристрастно и нелицеприятно рассматривает исторический путь России. Он подчеркивает, что одно только физическое (материальное) существование народа — это факт географический. А его настоящая история начнется лишь в тот момент, «когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда начнет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым инстинктом, который ведет народы к их предназначению». И добавляет: «Вот момент, который я всеми силами моего сердца призываю для моей родины, вот какую задачу я хотел бы, чтобы вы взяли на себя, мои милые друзья и сограждане» [4. C.529]. Таким образом взаимосвязано осуществление идеи, доверенной народу, с его исторической судьбой. Однако Чаадаев уже не мог опубликовать свои сочинения с изменившимися мнениями и объяснениями, и стал знаменит только своим первым «Философическим письмом». Конечно, наследие Чаадаева — это все то, что он написал, а не только то, что было опубликовано при его жизни. Но одно дело — наследие, а другое дело — прозвучавший, будто в первоапостольские времена, «глас вопиющего в пустыне» и произведенное им действие. Энтузиазм проповедника Чаадаеву, считавшему себя христианским философом, все же был близок проповеднический пафос, лишенный преград и условностей. Это проповедь не в церкви и не из уст священника. Это, так сказать, проповедь в миру. Логику такой деятельности Чаадаев и сам описал еще в первом «Философическом письме», подчеркивая, что это исключительное явление в повседневной религиозной практике: «Большинство обрядов христианской религии, проистекающее из высшего разума, является действенной силой для каждого, способного проникнуться выраженными в них истинами. Есть только одно исключение из этого правила, имеющего безусловный характер, — а именно, когда обретаешь в себе верования более высокого порядка, нежели те, которые исповедуют массы, верования, возносящие душу к тому самому источнику, из коего проистекают все убеждения, причем верования эти нисколько не противоречат народным, а, напротив, их подтверждают; в таком случае, но единственно в этом, позволительно пренебречь внешней обрядностью, чтобы свободнее посвятить себя более важным трудам» [18. C.322]. Смысл этого «исключительного» труда в том, чтобы проповедь, вышедшая за рамки церкви, напомнила всем, что христианство должно быть не только в церкви, но и в повседневной жизни, и в философии, и в нравственном состоянии общества. А «новый голос», возвещающий по-новому старые истины, должен быть не архаичен, а созвучен времени. Чаадаев написал об этом в восьмом «Философическом письме», имея в виду в том числе и свою проповедническую деятельность, свой «новый голос», созвучный времени: «В религиозной жизни все теперь основано на букве, и подлинный голос воплощенного разума пребывает немым… Проповедь стала лишь случайным явлением в строительстве добра… Проповедь, переданная нам в писании, была, само собою разумеется, обращена к одним присутствовавшим слушателям. Она не может быть одинаково понятна для людей всех времен и всех стран. По необходимости она должна была принять известную местную и современную ей окраску, а это замыкает ее в такие пределы, вырваться из которых она может лишь с помощью толкования, более или менее произвольного и вполне человеческого. Так может ли это древнее слово всегда вещать миру с той же силой, как в то время, когда оно было подлинной речью своего века, действительной силой данного момента! Не должен ли раздаться в мире новый голос, связанный с ходом истории, такой, чтобы его призывы не были никому чужды, чтобы они одинаково гремели во всех концах земли, и чтобы отзвуки и в нынешнем веке наперебой его схватывали и разносили его из края в край вселенной!» [22. C.437-438]. Чаадаев считал себя христианским философом. «Я, благодаренье Богу, не богослов, не законник, а просто христианский философ» [15. C.135], — так определял он свое предназначение. Он был в этом первопроходцем в России. Его литературно-философское наследие — это все тексты, написанные им. Но главным его наследием стала проповедь, с которой он обратился к соотечественникам с энтузиазмом первых христиан. И с одной целью — напомнить своим современникам, что они часть христианского мира и не могут быть свободны от нравственного закона, который должен быть привнесен в общество христианством, принятым много веков назад. Такое напоминание остается актуальным во все времена.
[1] Объявив Чаадаева сумасшедшим, Николай I весьма изобретательно спас ему жизнь, так как оскорбленные «Философическим письмом» как социальная группа офицеры приняли решение вызывать его на дуэль по очереди до тех пор, пока кто-то из них не убьет его (Прим. редакции).
Литература
комментарии - 0
Мой комментарий
|
Подписка
|
